Сказки по трудовому воспитанию. Сказки по трудовому воспитанию Рассказы о труде для дошкольников короткие

Рассказы о труде для детей среднего школьного возраста. Эти рассказы помогут учителям в трудовом воспитании детей.

Дарья - золотое веретёнце. Автор: Антон Параскевин

Жил в давние времена на хуторе близ нашей деревни кузнец Фома со своей женой Агриппиной. Кузнецы в старину были в большом почёте: о них и песни пели, и поговорки слагали, и чести им было на селе не меньше, как у старосты. Когда первая жена Фомы умерла, Агриппина, хоть и девкой была, а за вдовца с двумя детьми пошла замуж с охотой, потому как говорили люди: «У кузнеца что ни стук, то гривенник».

У Фомы-то подрастали сын Василёк трёх лет да дочка Дашутка — пятнадцати. Мачеха Агриппина была с характером: всё с упрёками и подковырками. Падчерицу часто бранила: «Вымахала что жердь, а ни в лице красы, ни в руках сноровки. А сватовство- то не за горами. Красавицу да мастерицу и без приданого возьмут, а вот на тебя, корчевина ты неуклюжая, половина хозяйства уйдёт. Ни ткать, ни прясть, ни холсты белить не умеешь».

Девушка это и сама знала. Не получалось у неё прядение ну никак! За пряжу возьмётся, а пальцы — как деревянные. Ведь скоро станет ей семнадцать, пойдёт она с девчатами на село на вечорки, где молодёжь собирается. Все сверстницы будут показывать свои мастерство и красу, а ей тогда как быть? «И прозовут тогда меня кривое веретено», — часто думала Дашута. Только и было у неё сокровищ, как-то братец Василёк, серебряный рубль да небольшой образок святой Параскевы, что оставила ей мать. Та часто рассказывала девушке об этой святой, о том, что она покровительница домашнего мастерства. Дашута даже молитву выучила ко святой заступнице и часто шептала её перед сном.

Серебряный рубль ей прошлой зимой купец подарил, который у их хутора заблудился, а она вывела его коня на дорогу. Берегла она рубль для Василька, чтобы купить ему к Рождеству валенки, что часто видела в сельской лавке. Батюшке-то было невдомёк, дома он бывал редко, а всё чаще в кузнице да на богатых дворах работал. Мачеха Агриппина весь заработок себе забирала: «Походит и в лаптях, не панич», — говорила она. «Эх, научиться бы мне прясть, — мечтала Дашута, — я бы брату босовики связала, да такие тёплые, что и в мороз выйти было бы не страшно».

Как-то перед днём святого Николая Угодника зашла в деревню нищенка. Была она седая, согбенная, в худом армяке да с холщовой сумой на плечах, ходила по хатам и собирала милостыню. А в такое время, когда уже нивы сжаты, травы скошены и урожай в закромах, каждому есть что подать. Не зря говорят в народе: «На зимнего Николу и грач богач». Нищенка подошла к их хуторку под вечер. Шёл мокрый снег, в ольховнике завывал ветер. Двери открыла мачеха: «Бог подаст, милая, а ночевать-то у нас негде, на печь тесто поставила, на полатях детям постелила, так что не обессудь!»

Нищенка и ушла, а Дашута глянула на неё, и сердце сжалось — куда же в таком армяке да против ночи, вот-вот наползёт темень, и останется нищенка в поле одна. Побежала девушка в запечье, схватила серебряный рубль, что хранила под сенником, и, выбежав во двор, стала догонять нищенку. Догнала её возле гумна: «Прости, матушка, вот возьми, это всё, что у меня есть». А та по голове девушку погладила и улыбнулась. Дашута аж удивилась: такой холод на дворе, а ладонь у старицы — тёплая. Домой воротилась, а мачеха давай её ругать: «Ты что ей подала, небось, овсяный калач? Так вот теперь голодная спать и ложись!»

Долго не могла уснуть от обиды девушка. О рубле не думала. Сплетёт она Васильку двойные лапотки да вырежет суконные оборы из старого материнского платка. Зиму братец переходит. Но вот почему она такая неумёха? Достала она из-под подушки икону, аккуратно завёрнутую в тряпицу, и, поцеловав её, стала молиться: «Святая мученица, матушка Параскева, научи меня прясть, милая, я бы тогда братцу босовики связала, и мачеха меня бы неумёхой не называла, и в деревне надо мной никто бы не смеялся». Дашута молилась и плакала, тихонько всхлипывая, вытирая тряпицей слёзы. Стала думать о святой мученице, затем о покойной матушке и не заметила, как уснула.

И снится ей сон, что сидит она на лавке возле окна, что уже светает, но солнце ещё не взошло. Снег перестал, и небо чистое, словно сиреневое стекло. Вот заходит в дом нищенка, а в руке у неё — серебряный рубль. Выводит она Дашутку по двор: «Погляди, — говорит, — как солнце вставать будет». И смотрит девушка на тёмный лес, куда указала нищенка, но ничего не видит. Вдруг солнечными лучами выкатилось из-за леса золотое веретёнце и, упав на рыхлый снег, запрыгало-заиграло. Подхватила его нищенка и подаёт Дашуте: «Возьми его и держи крепко, из рук не выпускай». А рядом упало второе, третье... И вот уже тысячи веретён покатились по кустам, деревьям, крышам — вставало солнце. А нищенка стоит рядом, и уже не в армяке с холщовой сумкой, а в дивном одеянии с блёстками. «Вот так, — говорит, — ты каждое утро веретёнце и подхватывай, тогда и мастерицей станешь». Хотела Дашута ещё что-то спросить, но старица исчезла, и она проснулась.

Было ещё темно, но за стеною уже кричал петух и мычала корова. Девушка быстро подсела к печурке, где стояла прялка, зажгла лучину, закрепила пучок кудели и взяла веретено. Только пальцы по-прежнему не слушались, и пряжа получилась неровная. Но вот солнечный луч упал на веретено, на прялку, пробежал по полатям, где спал Василёк. Дашута, боясь дышать, изо всех сил выводила нитку. Вдруг что-то стало открываться пальцам, вроде бы простое, но чего раньше не чувствовала, и она, боясь всколыхнуть воздушный пучок кудели, стала вытягивать ровную нить. Пучок вдруг закончился, и девушка испугалась, что потеряет то, что ощутила. Закрепила новый, но он был жёстче, и пальцы снова не слушались. Так повторялось несколько раз.

Через неделю нитка уже текла сквозь пальцы, как ручеёк. Мачеха даже руками развела: «Вот тебе и сиротинка, неумёхой прикидывалась!» А через год Дашута уже и ткала, и холсты белила, и вышивала на них узоры и то, что вокруг себя видела: и берёзовую рощу, и ель с боровиками, и скачущий ручей. На вечорках стала она первой: «Ох, и любит тебя веретено, словно мать родная», — вздыхали ровесницы. Мачеха Агриппина успокоилась и язвить перестала, зауважала падчерицу. Девушку же с тех пор стали в народе называть Дарья — золотое веретёнце.

Как рубашка в поле выросла. Автор: Константин Ушинский

I

Видела Таня, как отец её горстями разбрасывал по полю маленькие блестящие зёрна, и спрашивает:

— Что ты, батюшка, делаешь?

— А вот сею ленок, дочка; вырастет рубашка тебе и Васютке.

Задумалась Таня: никогда она не видела, чтобы рубашки в поле росли.

Недели через две покрылась полоска зелёной шелковистой травкой и подумала Таня: «Хорошо, если бы у меня была такая рубашечка».

Раза два мать и сёстры Тани приходили полоску полоть и всякий раз говорили девочке:

— Славная у тебя рубашечка будет!

Прошло ещё несколько недель: травка на полоске поднялась, и на ней показались голубые цветочки. «У братца Васи такие глазки, — подумала Таня, — но рубашечек таких я ни на ком не видала».

Когда цветочки опали, то на место их показались зелёные головки. Когда головки забурели и подсохли, мать и сёстры Тани повыдергали весь лён с корнем, навязали снопиков и поставили их на поле просохнуть.

II

Когда лён просох, то стали у него головки отрезать, а потом потопили в речке безголовые пучки и ещё камнем сверху завалили, чтобы не всплыли.

Печально смотрела Таня, как её рубашечку топят; а сёстры тут ей опять сказали:

— Славная у тебя, Таня, рубашечка будет.

Недели через две вынули лён из речки, просушили и стали колотить, сначала доской на гумне, потом трепалом на дворе, так что от бедного льна летела кострика во все стороны. Вытрепавши, стали лён чесать железным гребнем, пока не сделался он мягким и шелковистым.

— Славная у тебя рубашка будет, — опять сказали Тане сёстры. Но Таня подумала: «Где же тут рубашка? Это похоже на волоски Васи, а не на рубашку» .

Ill

Настали длинные зимние вечера. Сёстры Тани надели лён на гребни и стали из него нитки прясть. «Это нитки, — думает Таня, — а где же рубашечка?»

Прошли зима, весна и лето, настала осень. Отец установил в избе кросна, натянул на них основу и начал ткать. Забегал проворно челнок между нитками, и тут уж Таня сама увидала, что из ниток выходит холст.

Когда холст был готов, стали его на морозе морозить, по снегу расстилать, а весной расстилали его по траве, на солнышке, и взбрызгивали водой. Сделался холст из серого белым, как кипень.

Настала опять зима. Накроила из холста мать рубашек; принялись сёстры рубашки шить и к Рождеству надели на Таню и Васю новые белые, как снег, рубашечки.

Те, кто раньше трудиться не любили, вдруг осознали, что труд — это необходимость, что это важно, интересно. Бывает ли такое? Бывает, и не только в сказке.

Сказка «Как Бабочки труд полюбили»

Жил-был Муравей Муравеич. Трудяга, каких свет не видывал. Трудился он с утра и до вечера. Чем же занимался Муравей? Строительством. А что строил Муравеич? Дома. Свой-то дом у него уже давно ладный стоял. Теперь он помогал строить дома своим многочисленным братьям.

По соседству с Муравьем жила Бабочка Пестрянка со своей сестрой. Целый день они наряжались в пёстрые наряды, летали, болтали.

— И не надоело вам, милые соседки, всё время бездельничать, попусту тратить дорогое время? – спрашивал их Муравей Муравеич.

— Нет, — отвечали они, — нам красоваться никогда не надоедает. – Как это чудесно ничего не делать.

Сказать-то они сказали, но обе в душе чувствовали, что и вправду пустое времяпровождение стало надоедать им. Но признаваться в этом соседу не хотелось.

— Чем же мы сможем заняться? – спрашивали бабочки друг друга.

Думали-думали сестрички, но так ничего и не придумали. Вечером, увидев Муравья, они спросили его, не нужны ли ему помощницы.

— Ещё как нужны! — обрадовался Муравей. – Мы с братьями дома строим, а вы в них будете наводить красоту. Вы ведь большие мастерицы по красоте!

И работа закипела. Если вы думаете, что у Бабочек ничего не получалось, то это не так. Есть такая пословица «Аппетит приходит во время еды». И работы это тоже касается. Вкус к работе появляется во время её выполнения.

Вот и наши Пестрянки увлеклись работой. И стало им интересно.

С тех пор они так с соседом, Муравьем Муравеичем, и работают.

Полюбили Пестрянки труд!

Вопросы и задания к сказке

Каким был Муравей Муравеич?

Чем занималась Бабочка Пестрянка и её сестра?

Почему Пестрянкам надоело пустое времяпровождение?

Чем Муравей Муравеич предложил заняться Бабочкам?

Какие пословицы подходят к сказке?

Трудовая правда крепко стоит.
Труд всему основа.
Труд дарит радость.

Главный смысл сказки заключается в том, что пустое времяпровождение не приводит ни к какому развитию, ни к радости, ни к позитиву. Трудом мир держится. Счастлив тот, кто трудится.

Василий Сухомлинский

Бабушка и Петрик

В теплый весенний день бабушка взяла внука с собой в лес. Собираясь в дорогу, она дала Петрику корзинку с едой и фляжку с водой. Петрик был ленивым мальчиком, и вскоре ноша показалась ему тяжелой. Тогда бабушка понесла корзинку с едой сама.

В лесу они сели под куст передохнуть. Вскоре к соседнему дереву прилетела маленькая птичка. В клюве она несла волосинку.

Петрик тихонько, чтобы не вспугнуть птичку, поднялся и увидел на дереве большое волосяное гнездо.

А птичка быстро улетела и вскоре возвратилась к гнезду с волосинкой в клюве. Петрик широко раскрыл глаза от удивления.

Бабушка, - прошептал он, - неужели она каждый раз приносила по волосинке и построила такое большое гнездо?

Да, по волосинке, - ответила бабушка. - Это трудолюбивая птичка. Петрик задумался. Через минуту он сказал:

Бабушка, можно я сам понесу корзинку с едой? И пальто ваше понесу. Можно?

Василий Сухомлинский

Каждый человек должен

Мама с маленьким Петриком сели в поезд. Они едут в далекий южный город, на берег теплого моря - отдыхать. Мама стелет на полке постель для себя и на отдельной полке - для Петрика. Мальчик ужинает: ест вкусную булку, куриную ножку и яблоко. Мягко покачиваясь, убаюкивают вагоны. Лег Петрик на мягкую постель и спрашивает:

Мама, вы говорили, что поезд ведет машинист. А кто же ночью ведет поезд? Неужели он идет сам?

Ночью тоже ведет поезд машинист.

Как? - удивляется Петрик. - Неужели он ночью не спит?

Не спит, сынок.

Мы спим, а он не спит? Целую ночь? - еще больше удивляется Петрик.

Да, машинист не спит целую ночь. Если бы он хоть на минуту уснул, поезд разбился бы и мы погибли бы.

Но как же это так? - не может понять Петрик. - Ведь спать-то ему хочется?

Хочется, но он должен вести поезд. Каждый человек - должен. Посмотри в окно, видишь: вон в поле пашет землю тракторист. Ночь, а человек работает, видишь, как прожектором освещает поле? Потому что он должен работать ночью.

И я должен? - спрашивает Петрик.

И ты должен.

Что же я должен?

Быть человеком, - ответила мама. - Это самое главное. Трудиться. Уважать и почитать старших. Презирать лень и нерадивость. Любить свою родную землю.

Петрик долго не мог уснуть.

Василий Сухомлинский

Правильно думай о труде

Пятиклассники посадили много кустов рябины. Когда-нибудь целая роща вырастет. А пока что нужно поливать кусты, ухаживать за ними.

Разделили кусты между учениками. Каждому досталось по четыре деревца.

Марийка и Оля сидят за одной партой. И кусты рябины их рядом.

Договариваются девочки и приходят вместе поливать деревья.

Первую рябину Марийке поливать очень легко, вторую - немного труднее, третью - трудно, а на четвертую уже совсем мало остается сил.

Но вот заболела Оля, и пионервожатая попросила Марийку:

Поливай и Олины деревца. Она же твоя подруга.

Марийка тяжело вздохнула, взяла ведро и пошла к рябиновой роще. Она все думала: теперь ей поливать восемь деревьев. Восемь поливалок воды надо нести от колодца.

Девочка взялась за работу. Полила одно дерево, второе, третье. И вот что странно: работа казалась ей легкой. Уже на шестом деревце стало труднее. Седьмое деревце поливать было совсем трудно, а на восьмое едва хватило сил.

«Вот оно что, - думала Марийка, окончив работу. - Теперь я знаю, как облегчить работу. Надо думать: мне поливать двенадцать деревьев. Тогда восемь поливать будет совсем легко».

Так она и сделала на следующий день. Собираясь на работу, она все время думала: мне надо полить двенадцать деревьев. Вытащить из колодца и отнести в рябиновую рощу двенадцать ведер воды.

Поливая, она все время думала только об одном: мне сегодня надо полить двенадцать деревьев.

Полила восемь - и не ощутила усталости. «Самое трудное - приучить себе правильно думать о труде», - вспомнила Марийка слова учителя.

Василий Сухомлинский

Не потерял, а нашел

Когда сыну исполнилось двенадцать лет, отец дал ему новую лопатку и сказал:

Иди, сын, в поле, отмерь участок площадью сто ступней вдоль и сто поперек и вскопай.

Пошел сын в поле, отмерил участок и стал копать. А копать он еще не умел. Трудно было вначале, пока приловчился копать и к лопате приспособился.

К концу работа пошла все лучше и лучше. Но, когда сын вонзил лопату в землю, чтобы перевернуть последнюю горсть почвы, лопата сломалась.

Возвратился сын домой, а на душе неспокойно: что скажет отец за сломанную лопату?

Простите меня, отец, - сказал сын. - Я допустил потерю в хозяйстве. Лопата сломалась.

А копать ты научился? Копать тебе в конце было трудно или легко?

Научился, и копать в конце мне было легче, чем в начале.

Значит, ты не потерял, а нашел.

Что же я нашел, отец?

Желание трудиться. Это самая дорогая находка.

Эти рассказы воспитывают и развивают любовь к труду, рассказывают о необходимости трудиться, что только труд приведёт к успеху в жизни.

Собирай по ягодке - наберёшь кузовок.

С малышами говорила весело, каждого утешит и рассмешит. Со стариками беседовала рассудительно. Приветливая улыбка всегда была на её лице. Старики говорили: «Хоть какая беда, а эта старуха ладно задумает, тихонько скажет». Один старичок как-то сказал Ване:

— Твоя бабка из песен сделана, из пословиц сложена.

— Моя бабушка и рисовать умеет, — сказал Ваня.

— Это особое дело. У твоей бабки есть звание «мастер малярного дела». Она и штукатурное и малярное дело умеет, и краску всякую знает, и древесную породу понимает. В клубе художники с ней советовались, какую краску на чём разводить, чтобы прочно было и красиво.

Вот как-то раз Ваня допытывался:

— Бабушка, о чём ты разговаривала с Митей-паркетчиком? Ты ещё сказала: «Глаза страшатся, руки делают». О чём тебе рассказывал Митя?

— Митя рассказывал о своей работе. Очень любопытно.

Митя — художник. Но работает не краской, не кистями. Он украшает деревянным узором шкатулки, столы, шкафы.

Под рукой у Мити тоненькие дощечки из дерева разных пород. Тут красное дерево, чёрный дуб, коричное дерево. У каждого дерева свой цвет.

Распилены эти дощечки на квадратики, шашечки, кружочки. И Митя выклеивает этими шашечками узор на шкатулке или на шкафчике. Эти деревянные листочки присаживает один к другому на клею.

Иногда узор простой: полоски идут сверху вниз, но у Мити выходило так нарядно, что любо-дорого посмотреть. Дорожка чёрная, коричневая, потом дорожка чёрная, потом красная, белая. Эти дорожки повторяются в том же порядке. Благодаря прозрачности цветного дерева любая вещь кажется богато украшенной.

Недавно мастер поручил Мите выклеить столешницу — верхнюю доску стола — и сказал:

— Это заказ от академии. Сроку дано две недели.

Митя с жаром принялся за дело. Обдумал рисунок и в один день закончил верхний угол и сам пришёл в восторг от своей работы.

Целую неделю Митя радовался, что ему доверена такая важная работа. Утром проснётся рано и до полудня валяется в постели. В воображении своём видит работу законченной, любуется ею, всплёскивает руками от радости: одеваясь, танцует и поёт. На минуту присядет к столу, подберёт нужные до

щечки, но радость подмывает его. Бежит на улицу, встречает приятелей:

— Подумайте, ребята, моим художеством будут любоваться профессора и академики.

Вечером побежит в кино.

За неделю работа не подвинулась ни на полмизинца. В субботу вечером Митя вдруг устал веселиться. Снял газету, которою была прикрыта доска, и смутился и испугался. Прекрасно сделанный узор одиноко красовался, как цветок на фоне голой земли.

Митя всплеснул ладонями:

— Что я наделал! Сроку осталась одна неделя. Я не успею ничего...

Часом позже мастер, проходя двором, увидел, что на крылечке сидит Митя.

— Митя, ты плачешь?

— Мастер, я обманул ваше доверие.

— Иди, покажи мне твою работу.

Зашли в Митину комнату. Взглянув на столешницу, мастер сказал:

— То, что ты сделал, сделано отменно и прекрасно.

— Мастер, милый, какие же участки надо отхватывать мне каждый день, чтобы поспеть к сроку? Работа будет тяп-ляп, а я привык изящно и тщательно.

— Слушай меня, Митя. Я твой начальник и даю тебе норму работы: каждый день выклеивай и отделывай на доске столько, сколько покроет твоя ладонь. Ни меньше, ни больше. И дело будет подвигаться, и отделку будешь производить не спеша, в твоём вкусе.

Митя прилежно, как ученик, начал выполнять урок, данный мастером.

Он сначала не верил, что при такой малой норме успеет кончить работу в срок. Пригоняет пластинки одну к другой тщательно — комар носа не подточит. Но окинет глазами, сколько ещё пустого места остаётся, и испугается. Однако глаза страшатся, а руки делают.

А руки у Мити были золотые.

Тихо подвигалась ладонь по доске, и вслед за движением Митиной руки доска превращалась в цветущий сад.

За сутки раньше срока Митя закончил работу. Пригладил утюгом и отполировал волчьим зубом.

Мастер долго любовался работой, потом молча обнял Митю...

Бабушка закончила свой рассказ словами: «Собирай по ягодке — наберёшь кузовок».

Красный день. Автор: Валентин Распутин

Вспоминаю себя, мне тринадцать лет. Мы живём в леспромхозовском посёлке, я только что вернулся на летние каникулы из школы, которая находится в райцентре, в пятидесяти километрах от дома. Живём без отца, нас у матери трое, я самый старший. С вечера мать начинает тяжело вздыхать: завтра и послезавтра, в пятницу и субботу, общественная баня, мать — банщица. Ей надо натаскать с речки подле Ангары по крутому красному яру сотни вёдер воды, чтобы заполнить два огромных чана. Руки у матери вытянуты, болят, болит и спина, а на коромысле воду по крутизне не поднять, коромысло не годится.

Я уже решил, слушая мать, что утром помогу ей, хоть она и не просит, считая, что после школы надо дать мальчишке отдохнуть. Но что такое «помогу»? Это значит, что я с вёдрами и она с вёдрами, на узкой каменистой тропке не разойтись, и мать то и дело будет заставлять меня отдыхать. Уставая сама, она считает, что я, мальчишка, устаю ещё больше, что детские мои силёнки надрывать нельзя.

Поэтому я решаю поступить по-другому. Светает летом рано, по первому же свету можно подняться и до того, как уберётся по дому мать, перетаскать хоть пол-Ангары. Но для этого надо подняться так, чтобы не разбудить мать. И я выдумываю, что мне в избе душно, я буду спать в сенях.

Утром вскакиваю часа в четыре. Ещё сумерки, прохладные, знобкие, но с чистым небом, обещающим красный день. Бегу, согреваясь, к бане, отмыкаю её и заглядываю в чан — в тот, который на топке. Дна не видать, это бездна, туда провалится с потрохами всё, что угодно. Но делать нечего, я берусь за вёдра и скатываюсь к речке. Она шумит, прыгает по камням, над Ангарой рядом стоит парок. Плещу себе из речки в лицо, на мгновение замираю. Всё, теперь вперёд.

Часов у меня нет, я знаю только, что надо торопиться. Подъём занимает минуту-полторы, но взбегать приходится с задержанным дыханием. Чуть расслабишься, чтобы перевести дух, — сдвинуться потом трудно. И я ещё от воды разбегаюсь с поднятыми на руках вёдрами, чтобы не задевать о камни, и всё равно задеваю, всё равно плещу на себя. Остатки приношу в чан, и они булькают где-то так глубоко, что едва слышны. Потом снова вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз, десятки и десятки раз. Запарившись, припадаю к речке, жадно пью; от пота и наплесков я мокр с головы до ног, но обсыхать некогда.

И я успеваю. Но, возвращаясь домой, я знаю, что такое усталость. Меня качает. В избе у нас ещё тихо, я осторожно приоткрываю дверь в сенцы, отметив, что мать не выходила, сбрасываю мокрую одежду

в угол и залезаю под одеяло. Всё равно матери разогревать топку, всё равно ей идти. Вот удивится-то! Так и подогнутся под нею ноги! Я моментально засыпаю.

Просыпаюсь от плача. Дверь из избы в сенцы приоткрыта, и я слышу, как топчутся вокруг матери сестрёнка с братишкой, как она сквозь слёзы что- то отвечает им. И плачет, и плачет. И чувствую, как у самого у меня проступают слёзы, как сладким страданием забивает горло. Так хорошо!..

Мы жили в непролазной нужде, видели, каково приходится нашим матерям накормить-обшить нас, и взять на себя доступную нам, ребятишкам, долю их трудов было для нас так же естественно, как съесть кусок хлеба. Подталкивать к помощи нас не приходилось. У матери радостей было в те суровые послевоенные годы ещё меньше, чем у нас, всякая радость от нас и шла, и мы своим услужением старались её доставить. Мы рано становились взрослыми, и, с точки зрения иных теоретиков воспитания, детства у нас не было.

В самом деле: где ему быть? С семи годочков верхом на лошади возишь копны в сенокосную страду, с десяти кормишь ушицей всю семью, с двенадцати боронишь колхозные поля, с четырнадцати пашешь, как взрослый мужик... Костры жгли в лесу да у Ангары больше за делом; за ягодой, за грибами шли с вёдрами, чтобы принести домой, на острова плавали, чтобы нарвать дикий лук и чеснок... С малых лет в работе, в пособи, как говорилось о ребятишках, нопочему же тогда с такой радостью, с такой полнотой и теплотой, с таким чувством необъятности выпавшего нам счастья вспоминаются те годы?

Детство есть детство, это верно. Оно, открывая мир, удивляется и радуется любой малости. Но и при этом никогда не соглашусь я, что мы были чем-то обделены (кроме, быть может, книг, которые узнавали позже). Напротив, считаю, что повезло нам с выпавшими на детство трудными годами, ибо тогда не было времени на воспитание, а шли мы вместе со взрослыми ото дня ко дню, и шли, естественно, научаясь любви, состраданию, трудам и правилам, которые вкладываются в нравственность...

У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не даёт. Всё сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнёт-косит, на стороне работёнку прихватывает - лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну зарабатывает. Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за него не идёт. Отворачиваются. Что за чудеса? А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле сын вырос. С руками - безрукий, с ногами - безногий. Ни сено косить, ни дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни коров пасти. Солому метал - с телеги упал. Рыбу ловил - в пруд угодил, еле вытащили. Дрова носил - живот занозил. Кто такого товарищем назовёт? Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают. Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают. Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему? Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал - кирпичная печь и та вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел. Потолок насупился, почернел, задумался. Жалеют! А он в три ручья слезы льёт, приговаривает: - Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я теперь с моими руками белыми, квёлыми, неумелыми? Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего. Чистую правду ей в лицо горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что её слепая любовь злосчастьем сыновним обернулась. Ночи не спит сын - как дальше жить, не знает. Днём места не находит. Только нет на свете таких слез, которые не выплакиваются, такого горя, которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит, половицы с умом поскрипывают. Наскрипели они ему, что надо, утешили. Слезы высушили, добрый совет дали. Обул сын тяжёлые отцовские сапоги, надел его рабочую одёжу и пошёл по белому свету бездельные годы навёрстывать - заново расти. Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые, квёлые, неумелые на ветру дубить. Знают только лютый мороз да жаркое солнышко, какими трудами кудрявый сын до дела дошёл. Мастером домой вернулся. На ткачихе женился, тоже не из последних мастериц. Как родную её полюбила старая мать, особенно когда она ей внуков родила. До того пригожие они росли, хоть на карточку снимай да в рамку ставь. Без ума любила их бабушка, только пестовала с умом. Не как сына. Кровью, бывало, жалостливое старухино сердце обливается, когда старшенький внук в трескучий мороз дрова пилить собирается. Сердце старухе своё твердит: "Не пускай, пожалей, ознобится". А она: "Иди, милый внук-богатырь! Дубей на ветру. С морозом спорь. Отцовскую трудовую славу своим трудом подпирай". У внучки, бывало, глазёнки слипаются, ручонки еле веретено крутят, а бабушка ей: "Ах какая у нас тонкопряха растёт проворная, да неустанная, да дрёме-сну неподатливая!" Замиловать бы девчоночку, по пальчику бы её ловкие ручки перецеловать, а старуха изъян в пряже ищет. То в нитке тонина неровна, то слабина одолевает. На изъяны укажет и хорошее заметит. Да не просто так, а дорогой бабушкиной лаской, редким огневым словом душу девчонке осветит и согреет. Попусту, бывало, самого любимого, меньшого внука не приласкает. За работу жалует. Не велик труд чашку подать или там лукошко с угольями к самовару поднести, а для четырёхгодовалого и это за работу меряется. Как про такого за столом при всей семье не сказать: "Меньшой-то у нас трудовым человеком растёт. Веник подаёт. Угли подносит. Самовар караулит. Кошку кормит". А тот, до ушей от радости красный, сидит да на ус мотает и думает: "Какое бы ещё дело сделать, чтобы у бабушки в чести быть?" Сам себе работу ищет, дело придумывает. Мастерами, мастерицами вырастила бабушка своих внучат. И кудри у них к лицу вьются, и дорогая лента в косе по заслугам красуется, и лаковые сапоги по делам горят. Трудовой завязи люди. Умельники. В бабушку. Пришла трудовая власть в нашу державу. Не дожила до этих светлых дней мать-бабушка. Только и умереть не умерла. Когда старшего внука за доменную работу награждали, горновые-то его и спрашивают: - В кого ты, кудряш, богатырём стал? Откуда в тебе такой жар доменный? А тот малость вздохнул, да и отвечает: - От бабушки. В работе она меня выпестовала, в труде вырастила. От неё и огонь во мне. А внучка-ткачиха старшему брату в подпев: - И у меня от неё нитка не рвётся - ситец смеётся. Она меня звонкие нитки прясть выучила. Она солнечный уток (поперечные нити ткани) в мою трудовую основу (продольные нити ткани) заткала. А младшенький внук - хлебороб - отобрал самые всхожие, самые мудрые бабушкины слова и светлыми сказками глубоко запахал их в людской памяти. Глубоко запахал, чтобы не забыли. Не забыли да другим пересказывали. Пересказывали да в живых юных душах трудовой негасимый огонёк зажигали.